На ромашковом поле под Вязьмою
тишина.
День Победы здесь часто празднует
старшина.
В гимнастёрку с тремя медалями
он одет.
Гладит пальцами профиль Сталина
старый дед.
Вроде лет пролетело немало уж
с той поры,
только в памяти рану алую
трудно скрыть:
здесь дивизия скопом к небушку
вознеслась,
а его миновала смертушки
злая мгла.
И броню там огнём корёжило,
и тела.
Ручейками в сугробах съёженных
кровь текла.
У него же иной судьбинушки
был расклад:
не в рубашке – в кольчужке матушка
родила.
Зубы сжав, он к воронке стаскивал
пацанов.
Горбик Братской украсил касками
под сосной.
Ни могилки теперь, ни сосенки
не сыскать
в поле том, что лежит вдоль просеки
у леска.
А ведь многим из них не исполнилось
двадцати.
Груз имён было в память полностью
не вместить.
С ветром майским он вновь пошепчется
не спеша,
и остынет войной изрешеченная
душа.
В этот день завсегда полагается
бутылёк,
и над хлебушком с салом мается
мотылёк.
Две чекушки подряд «поминные» –
без труда:
водка – вовсе не поле минное…
Не беда!
Здесь как будто застыло время
для старшины:
непосильно для жизни бремя
от той войны.
Вот, качаясь, бредёт хмелем смятый
он по цветам,
где когда-то была им взятая
высота.
